Частная функция Бога

Выездного заседания комиссии по помилованию — то есть такого, на котором не просто рассматривают прошения осужденных и другие бумажки, но и слушают самих осужденных, — в Тульской области не было около трех лет. Но наконец в области появился уполномоченный по правам человека, Галина Фомина, и вместе с уполномоченным появилась вот такая инициатива.

В ИК-2 решено было выехать, потому что это большая колония, и именно здесь отбывают свой срок пятеро из 13 подавших ныне прошение о помиловании. Да и находится колония прямо в центре Тулы, так что комиссии не надо трястись по расплывшимся после дождя дорогам, ехать в отдаленные колонии, где, может, только один человек и попросил пощады.

Нас всех, комиссию по помилованию и журналистов, собирают на площадке перед КПП. Комиссия состоит из видных тульских общественников, заслуженных работников силовых структур, деятелей культуры и искусства — всего 8 человек. Все они взрослые, околопенсионного возраста. Стало быть, мудрые. И только одна затесалась промеж них девушка лет 40 — сотрудница МВД, ей потом доверят читать характеристики на просителей.

В КПП мы заходим по трое, такой порядок. Оставляем комендантше паспорта, она дежурно заглядывает под обложку, задавая вопрос по уставу:

— Деньги в документах есть?

— Нет денег, — отвечаю ей.

— А жаль, — отзывается комендантша. — Работы-то все больше, а зарплата не видно, чтоб росла.

С юмором тетенька.

Раньше комендантше оставляли и телефоны (с ними проход в зону запрещен), однако теперь сколотили и повесили белый ящик с ячейками, чтобы все свои телефоны закладывали туда. Штраф для тех, кто утаит телефон, — до 5000 рублей. Впрочем, на зону они все равно как-то попадают.

После КПП нас всех собирает специальный сотрудник (официально он называется «сопровождающий с дубинкой») и ведет в кабинет начальника колонии. Длинные коридоры с неровными полами, крытыми старым линолеумом. По бокам — двери, двери, двери, выкрашенные коричневой масляной краской. В кабинете начальника — позднесоветские шкафы из ДСП во всю стену (такие вы увидите в каждой колонии), идиллические пейзажики кисти местных мастеров, красный потертый ковер и огромный стол для заседаний.

Заключенные — пятеро молодых парней, всем около 30 — выстроены шеренгой у кабинета, где сейчас будет решаться их судьба. Когда мы проходим мимо них, все они напряженно разглядывают пол, и только последний, самый маленький по росту, выдавливает из себя почти шепотом: «Здравствуйте».

Первым, однако, заводят не его, а другого, Мишару Романа Александровича, 1978 года рождения. Высшее педагогическое образование, отец-инвалид на иждивении.

Мишара был осужден по весьма неприятной 242-й статье — за оборот порнографии, притом с участием несовершеннолетних. Пытался обжаловать приговор и в областном суде, и в Верховном, но приговор устоял — три с половиной года.

Владимир Самохин, начальник отдела по воспитательной работе, зачитывает характеристику, выданную Мишаре учреждением:

— К так называемым воровским законам относится отрицательно. С сотрудниками колонии вежлив, тактичен. Дружеские отношения поддерживает как с положительно, так и с отрицательно характеризующимися заключенными. Авторитетом среди заключенных не пользуется. Имеет два взыскания, оплачиваемой работы не получил… Аккуратность в одежде соблюдает не всегда… На основании всего вышеизложенного руководство колонии полагает, что Мишара применения акта помилования не достоин.

Когда члены комиссии начинают допрашивать самого заключенного, он отвечает коротко, тихо, без эмоций.

— Мне очень симпатично ваше образование, ваша работа, — доброжелательно обращается к Мишаре Марина Кузина, заслуженный работник культуры и директор Тульского музея изобразительных искусств. — Скажите, как вы решились на это? Вас кто-то вовлекал?

— Нет.

— А цель? С какой целью вы этим занимались? — напрямую спрашивает Виталий Дурнобрагов, почетный сотрудник МВД.

— Просто для ознакомления скачивал. А распространял — не зная, что это преступление.

— За что взыскания? — интересуется Сергей Шеин, председатель тульского общества «Инвалиды войны». И здесь впервые заключенный Мишара проявляет эмоции:

— За нарушение формы одежды. Но вы поймите, в мои обязанности входит уборка территории. Как я могу все время оставаться чистым?

Уточняющий вопрос задают и представителю колонии Самохину. Из его ответов становится ясно, что основная претензия руководства колонии к этому осужденному сводится к тому, что он не всегда опрятен. Ну и еще в самодеятельности не участвует.

— Это он при комиссии сейчас так раскрылся! — говорит Самохин. — А так-то он замкнутый, скрытный.

— Я стесняюсь, — поясняет свою творческую пассивность Мишара.

Рассмотрение обстоятельств «дела» продлилось 12 минут. На время обсуждения решения осужденного выводят из кабинета. Прессу тоже просят удалиться. Минут 15 мы ждем в предбаннике у кабинета начальника колонии (и это — самое долгое обсуждение за все заседание комиссии). В предбаннике за простенькой декоративной решеткой у начальника импровизированный зимний сад — понапихано много комнатных растений. Какие-то на полу стоят, что поменьше — те развешаны в кашпо.

— Раньше, когда у нас еще другой начальник был, он здесь в клетке держал выводок попугайчиков, — делится со мной Рита Римар, начальник пресс-службы тульского УФСИН. — За ними ходил один наш осужденный. И вот, бывало, идешь к кабинету начальника, в голос с кем-то разговариваешь — а он уже шипит издалека: «Тише вы! У меня самочка на яйцах сидит!»

— А еще у нас лемуры в 16-м отряде, — присоединяется к беседе охранник. — Один, правда, зиму не пережил, скончался. Может, холодно ему, может, света мало.

— Так им ведь особое питание нужно, — вставляю я свое зоологическое соображение.

— Получают они особое питание, — отрезает охранник. — А вот он все равно умер.

Зато, как выяснилось, жив и здравствует хорек, которого недавно перевели в комнату для свиданий. Тоже получает «особое питание».

От всех этих разговоров мне начинает казаться, что ИК-2 — воссозданный рай, до того еще момента, как туда запустили Еву.

И вот нас заводят на оглашение решения комиссии. Заключенный Мишара — это видно — нервничает, может, и больше, чем когда ему оглашали первый приговор.

Решение комиссии: в помиловании отказать. Дословно: «Представить губернатору Тульской области заключение о нецелесообразности применения к заключенному акта помилования».

— Непростое было у нас обсуждение, разные точки зрения высказывались, — резюмирует Галина Фомина. — Но вот такое приняли решение. Единственное, что могу вам порекомендовать, — чтобы вы подали на УДО. Но для этого надо же как-то себя проявить! Надо активно доказывать!

— Спасибо, — сдавлено отвечает Мишара, и его выводят.

Когда дверь за заключенным закрывается, Фомина, чтобы оборвать повисшую растерянную паузу, добавляет какую-то не очень аккуратную фразу, словно мы на телешоу:

— Да, непростая наша роль. Но судьбы есть судьбы, закон есть закон. Продолжаем наше заседание!

Я думаю, из-за того, что именно Фоминой, как председателю комиссии, пришлось этому Мишаре огласить приговор комиссии, — ей сейчас тяжелее всех. Хотя в большинстве-то случаев люди, решающие вопрос о помиловании, избавлены от необходимости смотреть в глаза тому человеку, чью судьбу вершат. Да, еще раз я подчеркну: помилование — это такая процедура, которая происходит по преимуществу заочно. Никто на людей не смотрит, в комиссиях по помилованию разных уровней есть, наверное, другие инструменты для оценки степени раскаяния и исправления осужденного. И пятерым тульским сидельцам просто повезло, что их послушали эти замечательные, неравнодушные пенсионеры в погонах и деятели культуры. А зачастую-то бывает совершенно иначе: секретарь комиссии прочитает криминальную биографию человека — по какой статье судим, сколько дали, что, собственно, натворил. Раскаялся — не раскаялся, инвалид или детей имеет… Далее прочтут характеристику от руководства колонии, в которой главное — считает ли оно, что этого осужденного стоит помиловать. Приведут, конечно, само прошение о помиловании. Пообсуждают и решат: прошение такого-то удовлетворить, а такому-то отказать.

Далее списки «предварительно помилованных» отправляют губернатору, тот подписывает эти бумаги, и их высылают в Москву, в большую комиссию по помилованию. Туда, в Комиссию по помилованию при президенте РФ, стекаются документы от региональных комиссий со всей России. Федеральная комиссия неспешно рассматривает все эти уже предварительно одобренные на местах прошения о помиловании — и соглашается с некоторыми из них. Лишь с немногими. И эти документы уже передают на подпись президенту.

С момента одобрения прошения местной комиссией до той минуты, когда оно дойдет до Москвы, проходит очень много времени. Может, и год, и больше. К тому же и здесь, в Москве, большая комиссия по помилованию не смотрит своими глазами на тех, чьи судьбы решает. Доставка тех нескольких счастливчиков, которых комиссии «на местах» сочли достойными помилования, видно, дорого обходилась бы государству.

Вторым рассматривается прошение о помиловании Кузнецова Алексея Михайловича, 1979 года рождения. Самый типичный российский осужденный — 228-я статья, наркотики. «Хранение без цели сбыта», три с половиной года.

В отличие от предшественника, этот заслужил от руководства колонии рекомендацию к помилованию. Десять поощрений, взысканий нет, дружит только с хорошими, воровские традиции не поддерживает, с начальством вежлив, в одежде опрятен. К тому же трудоустроен (работает в библиотеке), поет и пляшет в самодеятельности. Золото, а не заключенный, одним словом.

— Вам слово, Алексей Михайлович! — обращается к Кузнецову Галина Фомина.

— Я как-то не знаю, что сказать, — растерялся тот. — Может, я лучше на вопросы отвечу?

— Да нет, вы уж нам поясните ваше прошение о помиловании.

— Я… готов начать новую, социальную жизнь, — Кузнецов начинает бормотать какую-то ерунду, напирая на «социальные» слова. — Без наркотиков и преступлений, в социуме…

— У вас, наверное, большая здесь библиотека? — приходит ему на выручку деятельница культуры Кузина.

— Библиотека немаленькая. Есть и классика, и детективы — словом, каждый найдет себе что-то по интересу.

— Вот вы с 16 лет употребляли наркотики. Пробовали завязать? — спрашивает Дурнобрагов.

— Да, с 2000 года у меня была очень долгая ремиссия. Но в 2010-м случился срыв, не могу объяснить, такая ситуация была… То, что случилось, заставило меня многие вещи пересмотреть. Я ведь в Тулу из Череповца переехал. Череповец — хоккейный город, я там за «Северсталь» играл в юношеской сборной. Про наркотики и не слышал даже. А переехал в Тулу, попал в среду, где употребляют все.

Когда нас вывели на время принятия решения, в предбаннике кабинета начальника завязалось обсуждение:

— Он из Щекина, что ли? Где у нас еще все употребляют?

— Да вроде сказал, что из Тулы.

— Разве у нас все употребляют?

— Сейчас нет, а если в середине 90-х он приехал — то вполне возможно. Мне бывший муж как-то экскурсию проводил: «Вот там продавали, и вот там продавали».

— Или, может, из Заречья он — там и до сих пор так.

Через шесть минут, когда осужденного Кузнецова завели обратно, на оглашение решения, я увидела, как он скрестил пальцы на обеих руках.

— Нелегко нам было принять это решение, — заговорила Фомина. — Были полярные мнения. Но мы выслушали вашу человеческую позицию и… поверили вам!

Позже она пояснила это решение комиссии тем, что этот человек искренне раскаялся и готов вернуться к семье, жить нормальной жизнью. Хотя лично я большой разницы в интенсивности раскаяния этих двоих осужденных не заметила. Просто один оказался побойчее.

Вообще, всегда меня ужасно занимал вопрос: каким именно образом, исходя из каких соображений комиссия по помилованию (не важно, какого уровня) приходит к своему решению? Почему одному человеку эти люди даруют такую милость, а другому — в похожих порой обстоятельствах — в ней отказывают? Работа судьи не таит в себе такой загадки: в идеальных условиях каждый акт правосудия, им вершимый, есть механический результат применения к конкретному человеку разных норм закона, не им, не судьей писаных. Судья (в идеальных опять же условиях) не более, чем инструмент государства. И у нормального судьи, понимающего, что закон во многом есть математика, — имеются все основания, чтобы спокойно засыпать по ночам. Другое дело — член комиссии по помилованию. Он в своей миссии — противовес государству. Живой человек, с именем и фамилией, и какой-то личной историей за плечами, за которую ему и доверили такое великое, непостижимое дело — распоряжаться человеческой судьбой. Иной раз и вопреки закону распоряжаться. И вот что происходит в голове и душе этого человека, когда он принимает свое решение? Есть ли в его размышлениях место сомнениям? Если есть — то как же живет дальше этот человек, приняв решение? А если нет — то как ему могла быть доверена частная функция Бога?

Практика показывает, что и в таком деле, как прошение о помиловании, большую роль играет хорошая драматургия. Вот в той же Тульской области старожилы системы ФСИН рассказывают такой случай. В 2003 году президентской комиссией был помилован некто Аржаков, отбывавший наказание в местной колонии строгого режима за двойное убийство. В приговоре было написано, что этот Аржаков расстрелял соседей, которые довели его сына до самоубийства, предварительно подсадив подростка на наркотики.

В наших зонах вам расскажут случаи и похлеще, хоть завтра фильм снимай, однако не все они обретают огласку. Но Аржаков и его друзья на свободе сориентировались, как можно «вылечить» эту ситуацию: об истории убийства узнали СМИ — местные, а за ними и центральные, в тульскую колонию потянулись корреспонденты и съемочные группы. Короче говоря, к моменту рассмотрения прошения о помиловании история Аржакова была уже на слуху, комиссии не было большой нужды вникать в обстоятельства случившегося, оценивать степень раскаяния — всё и так уже разжевали корреспонденты. И Аржакова отпустили. Хотя работники колонии и считали его «скользкой личностью», и ловили неоднократно на том, как он конструирует для корреспондентов собственную версию убийства, утаивая некоторые неприятные физиологические моменты той расправы, а также другие нехорошие детали. «Не того помиловали», — качали головами работники исправительной системы. Но на то они и работники исправительной системы — в комиссии по помилованию все же другие люди сидят.

А Аржаков позже признавался корреспондентам, что повторись та история вновь — он опять бы убил этих людей.

Таких леденящих душу историй в тот день в тульской ИК-2 не рассматривали. Однако делали все возможное, чтобы на то, что имелось, пролить хоть сколько-нибудь выгодный свет. Задавали вопросы, наводящие на «хорошие» ответы, теребили представителей администрации. В итоге из пятерых присутствующих заключенных удовлетворили прошения троих (двое сидят за наркотики, еще один — за драку с вневедомственной охраной). Отказала комиссия Мишаре и еще одному человеку, отбывающему наказание за разбой. Но все равно, как мне показалось из реакции работников колонии, трое помилованных — это очень много.

— Они нам отказы по УДО, а мы им вот так ответим общественным мнением, — ликовал провожающий нас сотрудник колонии.

С УДО в Тульской области (да и по всей России) действительно беда. Суды досрочно не хотят людей выпускать, и все эти рекомендации комиссии «подать на УДО» — лукавство, между нами говоря, попытка подсластить горькую пилюлю для «отказника». Не выпустят этих людей по УДО — и комиссии это прекрасно известно.

Впрочем, нет также никаких гарантий, что и те, кто был помилован тульскими общественниками, заслужат такое же снисхождение в Москве.

Всего за прошлый год президент подписал указы о помиловании в отношении 17 человек.

Тула